Читать онлайн «Только лишь гости», Ольга Толстова – Литрес
© Ольга Толстова, 2022
ISBN 978-5-0055-1162-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Северное сияние окрасило тундру в розовый и зелёный, коснулось всего, но только не чёрных худых фигур, сидящих на присыпанных снегом валунах. Около двух дюжины их было – и камней, и фигур, одинаково неподвижных.
И хоть ночь была тиха, а фигуры безмолвны, казалось, в воздухе витают слова неслышной для человеческого уха беседы.
***
Правая ступня Дайниса ни с того ни с сего вывернулась, и он упал на колени; сухая дорога оказалась вдруг под ладонями, и на ощупь она была как корка чёрствого хлеба. А от чёрствого хлеба полшажка до видений, что мучили Дайниса и во снах, и наяву: голые полки кладовой, пустая похлёбка, тонкая до прозрачности кожа жены, её худые руки, узкие, слабые запястья. То, что он каждый год боялся увидеть по возвращении.
Кошмарные образы заглушили боль в ушибленных коленях, и Дайнис почти легко поднялся на ноги.
Солл, шедший впереди, обернулся:
– Не время падать, смотри – ещё один поворот, и мы уже у городских стен, – не понять, шутит или так.
– Солнце печёт, – проворчал Дайнис, думая о том, что Солла никогда ничего не тревожит, такой он толстокожий. – Голова кружится.
– Так оно всё лето печёт, – отмахнулся друг. – Что ж ты только сейчас стал жаловаться?
Солнце пекло всё лето, но на дороге было по-особому жарко и душно. Солл и Дайнис одни шли по ней в мареве горячего воздуха. Колонны снабжения приходили в Кальдеру три раза в год, летом – никогда, а больше этот путь никому не был нужен. Даже почта сюда едва добиралась, и город жил жизнью тихой, неинтересной остальным равнинам. Случись здесь что-то, в столице узнали бы нескоро.
Кальдера была построена как будто на плоском дне огромной чаши, вокруг синей туманной стеной поднимались горы. Только один просвет и зиял в гряде: на юго-востоке. Именно там проходила единственная дорога, связывающая город со столицей. Но начиналась не у ворот Кальдеры, а на северо-западе, от подножия гор.(13).jpg)
Когда-то там была ещё один проход, но уже давно его перегораживала огромная стена. За ней лежали дикие болота.
Каждый, кто вырос в Кальдере, знал немало страшилок о существах, что в тех болотах водились.
Рек в чаше не было, дожди сюда приходили редко, люди пробурили колодцы глубоко, и три четверти года воды в них хватало. Но летом она уходила низко, а в самые засушливые годы жителям Кальдеры приходилось несладко.
Плодовые деревья здесь росли плохо, а злаки так и вовсе не приживались. Местные травы же едва ли годились в пищу скоту. Кальдера жила за счёт колонн снабжения, что присылал Орден. А чтобы уравнять распределение, Орден ждал от здешних людей ответа: на месяцы они отправлялись работать в столицу и ещё дальше на юг, в плодородные, дождливые края.
И всё же Орден, из каких-то важных причин, ревностно следил, чтобы Кальдера не превратилась в урочище.
Дайнис и Солл возвращались с отработки домой в конце самого жаркого на их памяти лета. И потому Дайнису было неспокойно: чем сильнее жарило солнце, тем больше он мучился застарелыми страхами.
В настоящую засуху даже Орден не поможет Кальдере, не выйдет и у него привозить раз за разом воду, чтобы напоить целый город. И Дайнис глядел на солнце, как на врага, и думал только о том, что ждёт дома.
А Солл шагал себе и шагал, и даже ботинки его отбивали весёлый ритм.
Чем ближе становились к друзьям городские стены, тем больше Дайнису мерещилось, что Кальдера как будто спит. Не слышно городского шума, не видно дыма над трубами, лишь качается марево, запутавшееся в засохших ветвях.
Встревоженные, путники вошли в город, и вытоптанную пыльную дорогу под их ногами сменили старые камни мостовой. Друзья остановились на миг, окидывая взглядами обычно людную площадь: куда ни глянь, не видно никого. Так что, невольно ускоряя шаг, они двинулись к своим домам. Солл, закусив губу, шёл прямо вперёд, не глядя ни под ноги, ни по сторонам; Дайнис тщетно заглядывал в боковые улицы, надеясь увидеть хоть кого-то. Лишь единожды мелькнул в тупике силуэт, но Дайнис, едва успев обрадоваться, тут же понял; это вовсе не человек.
Первым был дом Солла, и тот, не прощаясь, нырнул под низкий навес крыльца, а навстречу ему, отворив рассохшуюся дверь, бросился младший сын. А потом показалась и дочь, жена и пожилая мать; они были худыми, коричневыми от загара, измученными духотой, но живыми.
Дайнис глянул на семью друга и подумал: обошлось. Наверняка – обошлось.
Его дом был дальше по улице; и, как вскоре узнал Дайнис, пустовал уже несколько дней.
Год тот оказался для Кальдеры самым страшным на памяти ныне живущих. Вода осталась лишь в одном колодце и отступала всё ниже. Кто-то сумел выжить, кто-то нет.
– …Малыш был такой слабенький, – не глядя Дайнису в глаза, говорила жена Солла, Илла, – и родился раньше срока. Тина не доходила два месяца, – женщина сбивалась, не зная, как рассказать о таком. – …Сначала он пытался есть, но потом… как ни старались, мы не могли его накормить. Тина сходила с ума, плакала, не переставая, когда он стал угасать. А потом… потом, когда…
Дайнис слушал её слова, но взгляд его был пуст так же, как и его дом.
– Сперва она не впускала меня. Я стучала в двери и в окна, ходила несколько раз в день, оставляла ей воду на крыльце, но Тина не открывала. У меня было так мало сил, и у остальных тоже, и никто не хотел идти на помощь. Видела её через окно – она просто лежала на постели и смотрела в стену. Потом, на третий день, я не смогла её разглядеть. Я надеялась, что она вышла за водой… – женщина помолчала немного. – Их похоронили у восточной стены.
Илла сказала «похоронили», но в такое лето это означало «сложили в общую яму и забросали сухими комьями». Люди берегли силы, время заботы о мёртвых вернётся вместе с водой.
Дайнис кивнул. Лицо его застыло как маска: широко открытые глаза, невидящий взгляд, будто ломанная улыбка.
Через день настала очередь Солла стучать в двери Дайниса. Неохотно, шаркая ногами, тот подошёл к двери, а потом вдруг яростно толкнул её, едва не задев друга.
Они сидели молча, ведь сказать тут было нечего, но Солл, мучительно подбиравший слова, наконец нашёлся:
– Ты видел этих? – с ненавистью произнёс он.
– Теперь весь город ими кишит.
Дайнис кивнул безразлично:
– Я видел одного, когда мы шли домой… – и замолчал. Солл продолжал:
– Да, они теперь не стыдятся и по людским кварталам шляться. Раньше сидели в своих подвалах да бараках, а теперь… я ходил за водой – они там, был в пустой лавке – они там. Говорят, они теперь работают в садах, хотя там всё равно ничего не растёт, но они что-то копают, ищут корни…
Он продолжил говорить с возрастающей злобой:
– Их стало больше, потому что они живут нашей бедой, они сманивают наших… И эта проклятая засуха… Люди идут на то, хуже чего нет… ничего.
– Смерть – хуже, – пробормотал Дайнис. Минуту назад его поразила мысль, что если бы Тина ушла к ним – к альвам, то осталась бы жива.
Он не слушал тонкий голосок в голове, твердящий, что это нельзя было бы считать жизнью. Есть смерть, есть жизнь, и с ними всё ясно, они – для людей. А для тех нет ни того, ни другого, есть что-то третье, что-то настолько мерзкое, что ни голод, ни смертельная жажда, ни безумный страх не должны толкать на это.
«Но она была бы жива», – вот что Дайнис отвечал на каждую реплику голоса. Она была бы жива.
На следующий день Солл опять пришёл к Дайнису и почти насильно затащил его на скудный обед к своим. И на третий день это повторилось. А на четвёртый он не нашёл Дайниса, только записка лежала на пороге открытой двери, придавленная поношенным ботинком. И, прочтя её, Солл не никак не мог понять, что же ему теперь делать, что ему думать, на кого злиться. Он не знал, как жить без друга, с которым не расставался с пяти лет.
А к утру следующего дня жара спала, и вскоре на небе сошлись тучи; и к вечеру вода уже не смогла удержаться в их утробе. Дождь обрушился на долину, как село солнце.
Дождь шёл ещё день, то слегка затихая, то припуская с новой силой. Ожившие, оправившиеся от жары жители Кальдеры выходили на улицы, и теперь уже каждый человек мог заметить, как много стало альвов. Слишком много для небольшого города.
Это означало, что часть из них вскоре покинет Кальдеру. А люди бы предпочли, конечно, чтобы все головешки убрались прочь, но так не бывает, кто-то из них всегда остаётся.
Не сговариваясь, люди выходили проводить альвов – или убедиться, что те действительно уходят. Вереница головешек тянулась по главной улице, к воротам, а затем по старой, уже не пыльной, а грязной дороге дальше на юг.
В толпе провожающих стояла и семья Солла, все вместе, они жались друг к другу под дождём и смотрели на проходящие мимо чёрные фигуры. Дети с ужасом и отчаянным любопытством разглядывали процессию; самые маленькие ещё никогда не подходили к альвам так близко. Солл же и хотел увидеть Дайниса, и боялся, что это случится.
Он так был погружён в мысли, что не заметил даже, как младший сын во все глаза уставился на длинных, как будто измождённых чёрных существ, едва прикрытых лоскутами и лохмотьями, ветхими до прозрачности. На фигуры с впалыми животами, с рёбрами, обтянутыми сухой и одновременно слишком пористой кожей. На тела, лишившиеся признаков пола, негибкие, иногда поскрипывающие при ходьбе; на головы, увенчанные остатками спутанных, переставших расти и лишившихся пигментации волос.
Возможно, все головешки казались ребёнку одинаковыми – и пугающими. Кого он мог увидеть в них? Чудовищ, героев ночных кошмаров.
Солл тоже скользил взглядом по одинаковым фигурам, всё больше сомневаясь, что сможет узнать друга, даже если тот пройдёт совсем близко. Но всё же настал момент, и один из головешек обернулся на Солла и его семью, и в глазах альва – блёклых, белёсых, обращённых как будто внутрь, мелькнул отблеск эмоции. Илла слабо вскрикнула и инстинктивно прижала к себе детей. Солл сжал кулаки: вот и всё, не осталось надежды, что Дайнис просто глупо пошутил в записке, что передумал, что прячется где-то, или ушёл из города, или, в конце концов, умер от горя в переулке. Вот он, вот то, что от него осталось, – шлёпает по дорожной грязи негнущимися чёрными ногами вслед за новыми сородичами, навсегда покидая родной город.
—
Наставники Ордена учили Элая, что причина всех бед Кальдеры есть её расположение. Около века назад люди двинулись на северо-запад, надеясь добраться до холодного, но не скованного льдами северного моря.
Думали пройти по границе между территорий Северных троллей и Болотных, тем более, что в западных болотах давно было тихо. И Кальдера стала бы городом-форпостом, первой победой на этом пути.
Но дальше дорогу отре́зала орда. Болотные тролли вовсе не исчезли, не ушли дальше, они то ли таились, то ли не обращали внимания на то, что творилось за горами. А стоило людям через горы пройти, и тролли немедля дали отпор.
И пошли бы и дальше на человеческие поселения, так учил Орден, сожрали бы всё на Безопасных равнинах, но люди закрыли проход в горах неприступной Жёлтой стеной. Так Кальдера превратилась в последнюю точку северо-западного тракта. Слишком далёкая, чтобы обустраивать её. Слишком маленькая, чтобы самостоятельно себя обеспечивать.
Позже, став инженером на службе Ордена и узнав об орденских делах больше, Элай понял, что судьба Кальдеры монахам вовсе не безразлична, что в Ордене о городе помнят и считают: он должен оставаться населённым. Люди однажды всё-таки двинутся дальше, троллям придётся признать поражение.
А пока Кальдера – символ. Стойкости, упорства и веры в правоту Ордена.
Жаль только, с нехваткой воды справиться не удалось.
Борьба с троллями на южных и восточных рубежах истощала силы Ордена. Приходилось расставлять приоритеты.
Город тем временем частенько страдал от засухи, население уменьшалось, новых поселенцев Орден не присылал, а добровольно туда ехать никто не хотел.
Но всё было не зря: минул век, о болотной орде слышно больше не было – покончили с ней богатыри Ордена, такой прошёл слух. И было решено убрать стену, выпустить Кальдеру из оков, соединить, наконец, столбами с поселениями на равнинах, и пустить по трубам горные реки – а потом двигаться дальше, на северо-западные равнины, строить там новые города.
Орден выбрал мастеров и старшего инженера – им и стал Элай, и отправил разбирать Жёлтую стену. Они прибыли в Кальдеру в середине лета, чтобы через несколько дней, наняв в городе ещё три десятка разнорабочих, разбить лагерь у подножия гряды и приступить к работе.
Стене было чуть больше сотни лет, но она по-прежнему казалось недавно построенной; редкие дожди ничуть не повредили ей, даже ярко-рыжие камни не посерели. Земля со склонов не могла на стене удержаться, и ничто не выросло в щелях – ни слабых деревьев, ни травы, ни мха. Да и щелей тех почти не было.
Таких стен люди выстроили всего две. Первая перегораживала ущелье в Южном подоле, где жили цверги. Она была ещё старше этой, но однажды Элай видел и её – такую же нерушимую. В ней горело прозрение старых мудрецов. До богатырей и их укротителей, до застав на южных рубежах, до передовых отрядов, отгоняющих троллей от границ людского края, – была Жёлтая стена. Орден не учит этому, но говорят, последнее знание, спасённое из небесного дома, ушло на создание Жёлтых стен.
Всего две Жёлтые стены спасли тысячи жизней. Люди бы не смогли сейчас построить с нуля ещё и третью. Но, по счастью, этого и не требовалось.
Не каждый инженер мог бы разобрать Жёлтую стену или собрать обратно.
Но Элая обучали старой науке в Ордене.
Чтобы начать разбор, нужно «ударить» одновременно по нескольким, чётко определённым точкам, и лишь затем целостность стены можно будет нарушить. Но и после этого разобрать кладку так просто не удастся: нужно обрабатывать швы специально раствором, снимать камни в особом порядке. А главное – снова и снова вводить последовательность команд в ключевые камни, и со стороны это выглядело магией, танцем ладоней на суровой поверхности камня.
Делать это и предстояло Элаю и его мастерам, а простым рабочим нужно было лишь чётко выполнять команды. Таскать же скинутые на землю рыжие камни и хоронить их в глубоких ямах Элай и вовсе поручил тем, кто лучше всех годились для тяжёлой работы; ибо были выносливы, несчастных случаев не боялись и за труд брали гроши. В общем, для тяжёлых работ старший инженер нанял альвов, а то, что люди из Кальдеры косились на головешек недобро, его не волновало.
Ранним утром в середине лета начался разбор Жёлтой стены Кальдеры, и спустя месяц, когда задули вечерами холодные ветра, бо́льшая часть камней уже была похоронена вдоль подножья северных гор.
В один из таких вечеров Элай, как обычно, осмотрел оставшуюся кладку, проверил, не было ли нарушений, способных запустить защитный механизм. В случае угрозы пробития стена стремительно разрушалась: последний шанс хоть как-то уменьшить численность атакующей орды.
Потом Элай отошёл на два десятка шагов от стены и прикинул, сколько ещё времени потребуется на окончание работ. Может, недели две или три, хорошо, что не нужно убирать фундамент. Напротив, на нём построят торговые врата – как знак победы над Болотными троллями.
Но это уже не задача Элая, к тому времени он вернётся к семье. Вспомнив об Елене и сыновьях-погодках, он невольно улыбнулся.
Нынешнее дело стало его первой работой в должности старшего инженера, он всё ещё был должен Ордену за обучение – долг выплачивался не деньгами, а заданиями, так что отказаться Элай не мог. И ему нравилась эта работа, но быть вдали от семьи оказалось сложнее, чем он думал. Раньше он никогда не оставлял их надолго. Хорошо хоть, раз в неделю прибывал вестник Ордена: привозил почту, забирал отчёты.
Единственный способ связаться со столицей, ведь столбы коммуникаций до Кальдеры так и не дотянули.
Жить здесь после столицы – всё равно что отступить на столетия назад. Уклад, лишённый привычного комфорта, даже затягивал по-своему. Но нет, Элай не попал под очарование «простой жизни». Если не знать ничего иного, только тогда и можно с этой «простой жизнью» смириться.
Но хоть удачно сложилось, что вестником был назначен друг детства Элая, Тайр. С ним можно было поговорить о том, как идут дела дома. Елена писала мужу письма, но такие скупые, что он запоминал их наизусть уже со второго раза. Зато она прикладывала наивные детские рисунки сыновей – в их воображении отец был великаном, пинками ломающим горы.
Элай пару раз получил письма от родителей и старшей сестры. Из всей семьи «метка Шоны» сияла ярко только в Меланьи, сестра выучилась на укротительницу и уже высоко поднялась в орденской иерархии, а письма писала подробные, но сухие, о важных – и скучных делах. Отец интересовался, как идёт работа, предостерегал от альвов: был готов обвинять их чуть ли не в заговоре против людей.
Конечно, не было в том ни слова правды, но отец… всегда был таким.
«Три недели», – повторил про себя Элай, ставя мысленную зарубку. Три недели – и он отправится домой.
Всякий раз, как Элай смотрел на лежащую ниже Кальдеру, ему казалось, что на город падает тень – то ли настоящая, от гор, то ли воображаемая тень угасания. И сейчас, обернувшись, он снова увидел, какого мрачного, серого цвета крыши и городская стена, как будто оранжевый свет заката тускнел, едва коснувшись их. Уже ни раз Элаю приходила мысль, что разрушение стены не сможет помочь Кальдере, что город отмечен тенью, как меткой, и неизбежно сольётся с землёй, на которой был возведён.
– Мастер Элай, остальные вас ждут, – раздался за спиной шелестящий голос альва. Элай кивнул: пора было на вечернее собрание, проходящее раз в три дня. Спустя мгновение, как он развернулся и направился к центральному шатру, из реальной тени от городской стены показалась фигурка всадника: кто-то мчался, огибая Кальдеру, прямо к рабочему лагерю.
– Добрый вечер, – сказал Элай, входя в шатёр. Со всех сторон раздались ответные приветствия.
Прежде чем он успел сказать что-то ещё, старый Кольб, отработавший мастером в Ордене лет пятьдесят и давно приобрётший привычку не церемониться даже с монахами, мрачно спросил:
– Ну, Элай, сколько нам ещё здесь торчать?
– По моим прикидкам дней двадцать, – ответил Элай. – Идём с опережением.
Кольб проворчал что-то одобрительное, но потом снова изобразил недовольство:
– Слышал про пятый участок?
– Давай собрание будет вести старший инженер, – ответил Элай. – И старшему инженеру хотелось бы выяснить, что именно произошло на пятом участке после обеда.
За пятый участок отвечала Эдвина, для которой, как и для Элая, это была первая серьёзная работа после повышения. Участок Эдвины был образцовым, здесь не только кипела работа, но и все инструкции соблюдались до последнего слова.
– Один из рабочих попытался убить альва, – ответила Эдвина, стараясь выдержать ровный тон.
– Он сбросил альва в яму для захоронения камней и подговорил товарищей накрыть несчастного одним из валунов. Другие альвы почувствовали, что происходит, и попытались остановить рабочих. Завязалась драка.
– Альвы же плохо дерутся, – заметил Элай.
– Как оказалось, они хорошо толкаются, и с ними мало что можно сделать, – продолжила Эдвина. – Что в итоге, ты знаешь: мы лишились двух рабочих, их пришлось отправить в Кальдеру в больницу, а альвы едва не отказались работать дальше. Они уже бросили всё и собрались уходить, но в последний момент передумали. Я не знаю, почему.
– Никто не знает, что у них в голове, – согласился Элай. – Неважно, главное, передумали…
Он замолчал и прислушался: до него донёсся топот копыт. По лагерю промчался всадник, спрыгнул с лошади прямо у центрального шатра. Элай успел только обернуться ко входу, как на пороге появился Тайр – вымотанный, грязный и на полтора дня раньше срока. Не говоря ни слова, он протянул другу кожаный конверт с печатью Ордена.
Мастера поднялись, вытянули шеи, стараясь рассмотреть послание. Все знали, что и такой конверт, и появление вестника раньше времени означают что-то важное и, почти наверняка, неприятное. Элай достал письмо, пробежал глазами строчки.
– Я прочту вслух, – сказал он, не поднимая взгляда. – Послушайте.
И начал читать:
– «По сообщениям разведчиков севера в настоящее время Болотные тролли выслали передовой отряд в сторону Кальдеры. Ориентировочно прибытие орды к Жёлтой стене ожидается не ранее десяти и не позднее двенадцати дней при неизменной скорости орды. Начата переброска сил Ордена с южных рубежей, предположительное время прибытия – не ранее чем через тринадцать дней. Необходимо начать эвакуацию жителей. Необходимо прекратить разбор Жёлтой стены и немедленно приступить к работам по её восстановлению в целях временного сдерживания орды.»
– Сообщение отправлено почти два дня назад, – добавил он, опуская руку с письмом.
Все молчали. Понять, а тем более принять происходящее было нелегко, хотя бы потому, что вот уже более полувека прошло со времени, как тролли давали о себе знать на северо-западных землях.
Все знали, что Орден осушал на севере болота – инженеры трудились под охраной богатырей – чтобы, не имея источников пропитания на скудных землях, орда отступила на юг и освободила проход к морю.
Но и на границах осушённых территорий и оставшихся болот никто не видел троллей уже давно, и даже слухи о том, что кто-то где-то замечал следы орды, перестали появляться. Остались только байки, песни и страшилки – и то не про Болотных, а про троллей Больших равнин на южных рубежах.
Но люди по-прежнему знали, что означает нашествие троллей. Выстоять против них – невозможная задача даже для хорошо организованной и оснащённой армии; что-то противопоставить орде могут только богатыри Ордена – странные и страшные, которых сложно назвать людьми. Звери под присмотром укротителей.
– Тролли пройдут здесь, как скребок по тарелке, – подал голос Кольб. – После них останется только голое место. Кровавое пятно во всю горную чашу.
– Так говорит Орден… – машинально ответил Элай, вспоминая описания столкновений.
Двести лет назад люди бежали в Безопасные степи, огороженные горной грядой, что тянулась поперёк континента, истончаясь лишь к югу. С северо-запада поджимали Болотные тролли, на юге степей людей встретили тролли Больших равнин… только рождение богатырей да Жёлтые стены спасли тогда человечество.
До сих пор Элай помнил кошмары, что снились ему в юности после чтения отчётов Ордена о тех временах.
– Ты же не думаешь?.. – изумилась Эдвина.
– Что? – он вынырнул из задумчивости. – Нет… всё повторится, если мы не восстановим стену. – Но он уже понимал, что такое вряд ли возможно. – Это единственный рубеж на их пути. Если они пройдут здесь…
– Опустошат весь север степей, – подхватил Кольб, – прежде чем придут укротители. Но мы разбирали стену без малого месяц.
– Я знаю.
Элай обвёл глазами мастеров, а потом обернулся к Тайру:
– Ты должен оповестить город. Пусть пришлют сюда всех, кто может работать. Обратись к общине альвов, проси их помощи. Все прочие из города должны уйти… пусть ищут убежища в туннелях цвергов, в их Северной крепости, наверное, она поближе.
А мы… – он помедлил. – Видимо, мы будем делать всё, что в наших силах.
Наверное, они действительно делали всё, что было в их силах, но сил было недостаточно. Возводить стену и так сложнее, чем разбирать, спешка же привела к ошибкам. Когда спишь два-три часа в сутки, теряешь сосредоточенность. Рабочие были напуганы возвращением троллей, и каждый проявлял это по-своему: кто-то злился и срывался на всех, кто-то был заражён унынием, заранее смирившись со скорой и мучительной смертью, кто-то просто сбежал в надежде обогнать эту смерть. Но не переставал повторять людям Элай: мы можем успеть. Да, это было почти невероятно, но они могли успеть возвести стену. Убежать от троллей не сможет никто. Они обладают великолепным нюхом, безжалостны и неумолимы, идут сплошной лавиной, живым ковром застилая землю, заглядывая во все норы и пещеры, сокрушая все стены, кроме Жёлтых. Вы не сможете одолеть их и не сможете договориться с ними: у молодняка даже нет настоящего разума, а старые тролли с людьми иметь дело не хотят.
Орда – как обезумившая стихия, вы не способны победить её, если только не умеете заговаривать ураганы или подчинять своей воле лесные пожары, чувствовать гнев наводнений или запускать землетрясения.
Он повторял слова наставников. Но чем дальше, тем меньше в тех словах оставалось смысла.
Только звучал в голове рык приближающейся гибели.
Альвы продолжали работать как ни в чём не бывало. Их не страшило прибытие орды: они ничем не рисковали, тролли брезговали ими. Наверное, альвы на вкус были мерзки. Но, оставаясь в безопасности, они всё равно призвали из Кальдеры всю общину и, не испытывая нужды ни в отдыхе, ни в пище, работали сутками.
Так что в лагере более чем хватало тех, кто мог таскать и поднимать камни, класть раствор, делать простые измерения. Но только Элаю были известны все секреты стены, и, зачастую, без него нельзя было обойтись. Пока он разбирался с одним вопросом, появлялись ещё с полдесятка других. Работа шла и днём, и ночью, и Элай, спроси его кто-нибудь, уже не мог бы ответить, как давно он спал или ел.
Он помнил и видел только стену.
И она поднималась. Прошло пять дней, и стена выросла на четверть. Много больше, чем они ожидали, но вдвое меньше, чем требовалось. И стало очевидно, что стена ещё не достигнет нужной высоты, когда об её подножье лавиной ударят тролли, по телам сородичей карабкаясь прямо к небу.
Так что на исходе пятого дня, проверяя выполненную работу, Элай, наконец-то, почувствовал, как отчаяние выползает из сердца и разливается по телу. Это ощущалось как холод, как странная дрожь, глухим звоном зазвучало в ушах и сумраком встало перед глазами.
Очнулся Элай уже в своём шатре; рядом с ним на маленьком стуле, неловко съёжившись, дремал Кольб.
Элай сел и тут же снова почувствовал звон в ушах, а в глазах у него замелькали чёрные точки. Услышав шорох, проснулся старик и заворчал:
– Ты совсем сдурел, что ли, старший инженер? Доработался до обморока…
Элай сглотнул и потёр глаза; дурнота немного отступила.
– Я… – он попытался что-то ответить, но ворочать языком было сложно.
Да и во всём теле разливалась слабость.
– У тебя замены нет, – сказал Кольб. – Вот ты прыгаешь всюду, а не понимаешь, что если с тобой что случится… у тебя замены здесь нет.
Элай опять хотел что-то сказать, но только открыл и закрыл рот.
– Утром ответишь, – Кольб слегка толкнул его в грудь, и Элай улёгся обратно на постель. Сил сопротивляться не было. Стоило ему закрыть глаза, и он сразу уснул.
Кольб удостоверился, что Элай спит, и, кряхтя, поднялся с табурета и вышел из палатки. Работа продолжалась и ночью, прямо сейчас заступала новая смена людей. Альвы же трудились без остановки.
Следующий уровень, уже рассчитанный старшим инженером, удастся поднять и без участия Элая, а дальше либо будить его, либо отдыхать придётся всем. Какая разница, в самом деле, если успеть им явно не дано.
Утром должен прибыть Тайр с новостями. Наверняка, привезёт ещё одно сообщение в кожаном конверте. Может быть, там даже будет написано, что тролли повернули, замедлились, остановились, или укроителям каким-то образом удалось ускорить своё приближение.
Говорят, надежда есть всегда, но Кольб был уверен, что в этот раз нет её вообще. Но люди пусть надеются, хотя бы отработают эти несколько часов.
«Я иду по войне»: поэтический подвиг Веры Кондратович-Сидоровой
Чрезвычайно талантливая, но ныне забытая омская поэтесса, в послевоенные годы вернувшаяся из харбинской эмиграции, запечатлела в стихах весь боевой путь Гуртьевской дивизии от Омска до Сталинграда.
Омский педагог дополнительного образования и краевед Валентина Васильевна Костык собрала сведения о поэтессе Вере Кондратович-Сидоровой, и большое внимание уделила изучению ее творчества — раскрытию лексического богатства языка и стиля из цикла ее военных стихов. Своими находками она поделилась с редакцией.
Юность в Харбине
Судьба Веры Кондратович-Сидоровой удивительна. Она родилась 20 апреля 1920 года в Чите, а в двухмесячном возрасте ее перевезли в Китай, в город Харбин, где российская интеллигенция пыталась скрыться от ужасов Гражданской войны. Там она выросла и окончила школу с отличием.
Она была примой балетной труппы и снискала себе в Китае славу балерины и поэтессы. Там же вышла замуж за Георгия Михайловича Сидорова, известного скрипача. Уже в Омске в 1993 году небольшой книжкой он издал свои воспоминания о жизни в Харбине.
«Харбин был известен своей культурной жизнью, скоплением огромного числа артистов, певцов, музыкантов, наводнивших его концертные площадки, осевших в его «чреве». Не зря этот город в 20-х и 30-х годах называли «маленьким Парижем». То время было временем расцвета музыкального, оперного, драматического, хореографического и других видов искусства. И совпало это время с началом моей жизни в далеком Харбине», — писал Георгий Сидоров в своей книге «Воспоминания скрипача» (Омск, 1993 г.).
Театр «Пинъань», 1937 год, Харбин. Источник фото: www.wakwb.com
Очень интересны рассказы Георгия Сидорова о харбинском быте, о гастрольном путешествии с оркестром, в котором он играл, по Японии в 1938 году.
Вера Геннадьевна тоже была приобщена к искусству с детства. Отец — художник — познал все тяготы безработицы. В одном из стихотворений ее «Китайской тетради», написанной в Харбине, рассказано, как он не угодил вывеской мяснику-китайцу. Все было продано, проедено: «если выхода нет — нафталиновый выдох коробки», «отблистали давно обручальные кольца на пальцах, переплавившись странно в пеленки, крупу и дрова». Но детство не было обойдено и радостями. Одна из них — вхождение в балет, который становится судьбой девушки.
Но при этом в сердце Веры рано пробились «кровоточащие ростки неодолимой ностальгии». И потому река ее харбинской юности Сунгари «торопилась в Амур — закончить свой бег на сибирской земле Забайкалья».
«Родина под сердцем прорастала» — эта строка очень точно определяет ностальгическое состояние души поэта.
Начавшаяся Великая Отечественная война в далеком Харбине отозвалась в стихотворении 1941 года «Спаси господи люди твоя», которое начинается так:
На страницах газет
кто-то купленный яростно лжет,
откровенно глумясь
над советскими черными днями.
И обычная сводка
сердца наши русские жжет,
бьет безжалостный текст
автоматными очередями.
Только поступь фашизма
слышна на страницах газет…
Сборник «На круги своя», Омск, 1993 г. Вступительная статья Аллы Тер-Акопян.
Русский Харбин, Китайская улица, 1920–1939 гг. Источник фото: humus.livejournal.com
Балерина на целине
Живя в «русском» Харбине, Вера Кондратович и Георгий Сидоров мечтали о России. В 1954 году Вера Геннадьевна вернулась в СССР, в Омскую область на родину предков — ссыльных дворян-поляков. Здесь жили ее бабушки и деды, причем, и с материнской, и с отцовской стороны. Муж приехал в Омск на семь месяцев позже по индивидуальной визе.
Но здесь ей, интеллигентной барышне, поэтессе, изысканной горожанке и балерине пришлось… отправиться на целину. Одолеть страх перед волами, запрячь их, грести и скирдовать сено, работать на зернотоку, разгружать машины.
«На станции Отпор нас ждали представители совхозов. Они поставили на наших вагонах свои пометки. Я узнала, что еду в Омскую область в Алаботинский овцесовхоз Русско-Полянского района. Так жизнь моя более чем на тридцать лет связалась тугим узлом с Омском», — написала в своих воспоминаниях Вера Кондратович-Сидорова.
Тот выезд в поле. С горем пополам.
Не описать, чего мне это стоило —
страх одолеть и подойти к волам.
Накинуть упряжь, вывести из стойла.
И — «цоб-цобе!..» Трава седа от рос.
А солнца нет. Оно еще не встало.
Да! Это был мой первый сенокос,
где сено я гребла и скирдовала.
И вот она уже едет в трясучем грузовике, сидя прямо на зерне:
И столько впереди пшеничной шири,
и столько надо мной небесной сини,
и столько красоты в моей России,
что все летит, звенит, поет во мне!
Вот он, ненавязчивый, неофициальный патриотизм! Вот она, подлинная, молодая радость труда и радость бытия!
Потом в Алаботу приехали работники обкома, чтобы познакомиться с жизнью репатриантов.
Они предложили семье Веры переехать в город и работать по специальности. С первых же омских дней она стала методистом культпросветработы при Омском областном управлении культуры. Сыграли свою роль и специальность артистки балета, и литературная работа в газете, и стихи.
В Омске она уже не танцевала, а работала балетмейстером в клубах и дворцах города, стихов писала мало. А в 1982 году Вера Геннадьевна познакомилась с ветеранами-медсестрами из Гуртьевской дивизии и целиком и надолго «заболела» военной темой.
Пройти дорогами войны
К 40-летию Победы, в 1985 году, в возрасте 65 лет поэтесса вместе с ветеранами-гуртьевками Таисией Ивановной Михайловой и Александрой Васильевной Дежуровой решила отправиться по местам, связанным с легендарной битвой на Курской дуге. Им предстояло увидеть Курск, Орел, поселки, где гремели страшные сражения и где ценой неимоверных усилий был совершен перелом в войне.
Великая Отечественная война стала ведущей для Веры Кодратович-Сидоровой на многие годы.
Появились такие стихи как «Посредине войны», «Комдив», «Дороги», «Хатынь», «Сталинградский тополь», которые вошли в поэму «Солдатское поле».
Здесь каждое слово бьет в цель: точная и чистая поэтическая речь, с авторской индивидуальностью, творческими находками. Комментаторы отмечали прежде всего высокий эталон нравственности, который, как камертон, настраивает всю поэзию автора.
В антологии войны — это еще одна страница, с ее неповторимостью и особым ракурсом. И военные стихи Веры Кондратович-Сидоровой вплетаются в венок славы подвигам народа, его доблести, мужеству и самоотверженности.
Чуткая душой, хрупкая, немолодая женщина воспринимает войну в цвете, запахе, в бесконечном движении хаоса. Ее нерв обнажился для видения прошлых трагических событий. Все «черно, в дыму, копоти»; «горит, ухает, воет». Неба не видно. «Земля дрожит и бугрится от бомбовых ударов». Поэтесса видит убитых земляков в «распахнутых братских могилах»…
Вон мои земляки
в крепком сне вековечном
Друг к другу по-братски прижались…
Необходим особый словарь, насыщенной лексикой войны.
И Вера Геннадьевна берется за этот труд. Она хочет показать войну в стихах через слово и тщательно отбирает различные выразительные средства.
Памяти Гуртьева
Путь ветеранов проходил по местам боев Гуртьевской дивизии. С апреля 1936 года Л.Н. Гуртьев – помощник начальника Омского военного пехотного училища, а с сентября 1939 г. – начальник этого училища. В 1942 г. на базе училища сформировал и подготовил к боям 308-ю стрелковую дивизию, с которой прошел путь от Сталинграда до Орла. Два сына его, лейтенанты, ушли на войну. В далеком Омске остались жена и дочь-студентка.
В годы войны Гуртьев командовал стрелковой дивизией, которая начала свой боевой путь в сражениях за Сталинград. 7 августа 1943 года в бою за город Орел Леонтий Николаевич был смертельно ранен. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 августа 1943 года Л. Н. Гуртьеву посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
Вера Кондратович-Сидорова посвятила ему стихотворение «Комдив»:
.
Заскочив последним при посадке.
Тысячи побед тебе, Комдив!
Позади – вагонов частых звенья,
позади — относит ветер пенье.
Впереди – война, дороги, даль.
Как он нужен, твой бесценный опыт,
чтоб из необстрелянных и добрых,
юных горожан и хлеборобов
выковать негнущуюся сталь…
Чтобы встал, как непроломный щит,
гневно на защиту из защит
монолит дивизий сибирской,
выстоял заставой богатырской,
не сломился и не сдал врагу
города на волжском берегу…
..Он стоит на ветреной площадке,Хотя к тому времени прошло более 40 лет, время еще не стерло ран войны. Их помнила и высота 154,2 возле деревни Самофаловка Орловской области, и у деревни Котлубани. Надо было по приказу маршала Жукова задержать здесь и ослабить силы противника, уже прорывавшегося к Волге.
У деревни Самофаловка произошел первый бой сибиряков. Немцы неожиданно начали атаку. Гуртьевцы отбили ее. Снова атака. Снова отбили. Бои шли днем и ночью.
А отдыха не было.
Бой навалился с размаху.
Из разнокалиберных било, сверкало,
хлестало!
А бой набухал, нагнетаясь громами
и страхом.
И солнце не стало, и белого света не стало…
И было вокруг все, как морок ночной,
нереальным
ревущим
кипящим,
гремящим,
летящим,
разящим…
«Первый бой»
Это только фрагмент большого стихотворения, но так реально описать бой не смог бы даже бывалый фронтовик. Поэтесса нашла нужные слова и помогает нам понять, что испытали тогда юные, необстрелянные сибиряки, когда после труднейшего перехода, не отдохнув, сразу вступили в бой с окружившими их танками.
Один за другим сложили свои головы гуртьевцы недалеко от Орла, у деревни Котлубань. Прорвались с трудом, но половина дивизии осталась лежать на поле боя.
Несколько раз к ряду они отражали атаки. И так в течение 20 дней… Более 4000 бойцов 308 дивизии было ранено и убито, многие из них лежат в братской могиле Самофаловки.
Там после 25 боев, дивизия потеряла почти половину своего состава. Здесь все осталось как было 40 лет назад. Земля вобрала в себя столько железа, что даже трава расти перестала. Теперь поле ожило, было разминировано, ржавые остатки войны сброшены бульдозером в гнездообразную яму и поставлен указатель – «Здесь похоронена война!».
У Волги находилась санчасть, в которой служила Таисия Ивановна Михайлова. В подвале вместе с ранеными были медсестры. Немцы, окружив блиндаж, требовали сдаться. А в ответ услышали голоса, сливавшиеся в одну могучую мелодию: «Вставай, страна огромная». Почти все погибли, но врагу не покорились.
Рвались вперед, когда под гром и стон,
на только что отбитом метре,
осколком в грудь ты был приговорен
и брошен вниз в кипящей круговерти.
Лежал незащищенный, напоказ,
на вспаханном снарядом изголовье.
Густела синева в окружье глаз,
тончала жизнь. Рвалась на полуслове.
Тогда, сквозь злобой хлещущий металл,
Сквозь смерчи огнедышащего боя,
Пришла к тебе на помощь доброта
и встала на колени пред тобою.
И сквозь свое почти небытиё,
в дыму, пыли и ураганном шквале
Ты чуял руки нежные ее,
Что над тобой бинтами колдовали…
«Доброта»
Но главным направлением Гуртьевской дивизии был Сталинград, где фашисты сконцентрировали свои силы в южных и промышленных районах города. Сибирская дивизия Гуртьева вступила в Сталинград в ночь на 2 октября 1942 года. Она заняла боевые позиции на решающем участке в районе завода «Баррикады» и надежно удерживали этот участок в течение месяца. Били кирками каменистую землю, рубили амбразуры в стенах цехов, устраивая блиндажи, окопы, готовясь к смертельной обороне.
Немцы полагали, что человеческая порода не в состоянии выдержать такого напряжения, что нет на земле таких сердец, таких нервов, которые не порвались бы в диком аду огня, визжащего металла, сотрясаемой земли и обезумевшего воздуха.
А город остался истерзан и вспорот.
А город исхлестан бомбометаньем,
изглодан пожарами.
Город – не город,
а серый распад искалеченных зданий.
В завалах стекла и бетонного крошева,
к холодному небу взывая руками,
деревья стоят с обгорелою кожей,
как черные молнии, вросшие в камень…
Под солнечным блеском апрельского утра,
вскрывая тоску обнаженных проталин,
ручьи потекли не прозрачны, а мутны –
темны и багровы от крови и гари…
«Сталинградский тополь»
За месяц боев в Сталинграде гуртьевцы истребили 20 000 немецких солдат и офицеров, уничтожили 143 танка, около 100 артиллерийских и минометных батарей, 37 противотанковых орудий и многое другое.
Что теперь им плиты глянцевого мрамора,
что им надписи на плитах золоченые,
что им слава, долетающая за море,
Что награды им за подвиги врученные?…
Возле Волги, на кургане, на Мамаевом,
на вершине, небосводом задеваемой,
командарм лежит своим народом знаемый,
в оборону Сталинграда прочно впаянный.
А над ним, мечом вонзаясь в небо синее,
непреклонная, зовущая, победная,
на защите жизни — РОДИНА-РОССИЯ,
та, которой он служил, как рыцарь верный…
«Отошла война…»
Гуртьев погиб в августе 1943 года под Орлом. Он управлял боем с наблюдательного пункта, который оказался в зоне сильного арт-обстрела противника.
Неподалеку от Волгограда находится мемориал, известный под названием «Солдатское поле». Здесь в 1942 году развернулась одна из страниц Сталинградской битвы. Боевое крещение на этих землях получила 308-я Гуртьевская дивизия.
«Здесь похоронена война» — говорит надпись возле груды металла, заржавелых снарядов, авиабомб, мин, пролежавших на этой земле без прикосновения более 25 лет:
Ее хоронили без слез и рыданий.
Ее хоронили без траурных маршей.
Обломки ее металлической рвани,
брони обгорелой и танковых башен
сгребали бульдозеры зло и упрямо
к зияющей глотке изорванной ямы…
Не легкую землю бросали в могилу,
А камни проклятья, чтоб придавило!
За все, что убила, сожгла, разбомбила,
за недолюбивших и недомечтавших,
Упавших на землю и больше
не вставших –
не будет ей милости!
Нет ей прощенья
за стук костылей по пути возвращенья,
за шрамы сердец, изувеченных болью,
и за надруганье над женской любовью,
за злую тоску рукавов опустелых,
за горе отцов у сыновьего тела!!!
«Здесь похоронена война»
Прижизненные издания стихов Веры Кондратович-Сидоровой
Вера Геннадьевна отдала дань тому времени.
Через ее стихи мы узнаем не только о сражениях, ставших переломными в ходе войны, но еще о легендарном человеке – Леонтии Николаевиче Гуртьеве, боевом командире 308-й стрелковой дивизии, сформированной в Омске. Однако о жизни и творчестве самой Веры Кондратович-Сидоровой в Омске никто ничего не знал, кроме узкого круга литераторов. Эта скромная, интеллигентная женщина незаметно ушла из жизни в ноябре 2003 года. Ее муж умер раньше, а из всего наследия семьи чудом уцелели лишь несколько сборников. Значимость ее жизненного и поэтического поступка для истории военного Омска еще предстоит оценить.
безопасность пищевых продуктов — Что это за серо-черные точки, которые появляются при взбивании сливок в миске из нержавеющей стали?
Когда мы взбиваем сливки вручную в миске из нержавеющей стали металлическим венчиком, в сливках появляются мелкие серые пятнышки размером ~0,5-1 мм. Пятнышки липкие и легко размазываются. См. прикрепленные фотографии:
Поиск в Google не дает многого, кроме аналогичного вопроса по адресу: http://chwhoound.
chow.com/topics/508107
Пятнышки появляются в разных мисках из нержавеющей стали («Нержавеющая сталь» отпечатана на всех чаши — насколько мы можем судить, никакого алюминия или других металлов).
Тот же венчик, что и в пластиковой миске, не образует пятнышек.
Сливки органические 40% жирности (швед. «Арла ЭКО»). Мы не можем обнаружить какой-либо странный вкус.
Кажется вероятным, что пятнышки образовались в результате механического износа. Но что это? Что может быть причиной? Есть ли что-то, что мы должны знать о чашах из нержавеющей стали?
- пищевая безопасность
- химия
- взбитые сливки
- нержавеющая сталь
0
Они выглядят как воздушные карманы — вы используете необычный венчик, возможно, он не может достаточно «укусить» чашу из нержавеющей стали, чтобы их взорвать, в то время как текстура пластиковой чаши обеспечивает достаточную устойчивость.
Я бы попробовал это с воздушным венчиком, а не со спиральным венчиком, и посмотрел, поможет ли это. Вот разбивка по венчикам и их использованию от Craftsy.
Мы только что испытали то же явление и смогли подтвердить, что пятнышки НЕ были пузырьками — если бы мы были достаточно осторожны, мы могли бы изолировать пятнышки. Они были разной формы — некоторые были пятнышками, а некоторые — почти нитями.
У нас есть чаша из нержавеющей стали, но мы подозреваем, что венчик был из алюминия.
Поскольку алюминий имеет твердость по шкале Мооса 2–2,9, а нержавеющая сталь — 5,5–6,3, вполне вероятно, что алюминиевый венчик оставлял остатки на той стороне чаши, которая попадала во взбитые сливки.
В любом случае мы избегаем алюминиевой посуды, поэтому теперь мы купим венчик из нержавеющей стали и посмотрим, появятся ли еще пятна.
Обновление от 26 октября 2015 г….
Мы сделали венчик из нержавеющей стали, и это все еще происходит при взбивании сливок в чаше из нержавеющей стали.
Я думаю, что способ избежать пятен — это не использовать металл с металлом, а вместо этого использовать венчик в бамбуковой/пластиковой миске.
6
Это из виска. Если вы сделаете тщательный осмотр в верхней части провода, вы увидите ржавчину и черный цвет, когда будете перемещать провода. Мне просто пришлось выбросить весь свой пирог. Я использовал два отдельных металлических венчика, один из которых использовался в стекле, а другой — в металлической миске. У обоих были чешуйки. Купить венчик с покрытием
Мы с женой выяснили, что это, по-видимому, является результатом слишком сильного трения венчиков о металлическую чашу и либо сжигания сливок, либо износа металла венчиков.
Мы заметили, что блики имеют слегка металлический характер — на свету они отдают легким блеском.
Кроме того, объем пятен со временем увеличивается. Когда мы налили сливки в миску, мы сначала ничего не увидели, и в контейнере для сливок ничего не было.
Мы также заметили, что это происходило только тогда, когда мы наклоняли чашу в одну сторону и позволяли взбивалкам перемещать сливки, а не вращать взбивалки вокруг чаши.
Мы также заметили, что венчики, которые у нас есть с этим миксером (который мы купили летом 2021 года), имеют крошечные шипы в месте, где встречаются крылья (?), а не плоские; возможно, именно эти шпильки вызывают трение о металлическую чашу.
Мы собираемся найти лучшие венчики для нашего миксера, и в будущем обязательно будем перемещать венчики вокруг чаши, чтобы избежать слишком сильного трения в одной области.
Я думаю, что взбитые сливки собирают частицы пыли из холодильника. Сначала я подумал, что это плесень, но я знаю, что мои сливки были свежими. Он пролежал у меня в холодильнике час, пока мы ели. Странно, что размеры этих пятнышек разные. Может, в следующий раз попробую силиконовый венчик 🙁
1
Я прочитал на своем контейнере со взбитыми сливками, что в нем есть ингредиент на основе морских водорослей, поэтому я думаю, что это кусочки морских водорослей.
Я на самом деле удалил некоторые пятнышки, и они на самом деле темно-зеленые и смузи
1
Зарегистрируйтесь или войдите в систему
Зарегистрируйтесь с помощью Google
Зарегистрироваться через Facebook
Зарегистрируйтесь, используя электронную почту и пароль
Опубликовать как гость
Электронная почта
Требуется, но никогда не отображается
Опубликовать как гость
Требуется, но не отображается
Нажимая «Опубликовать свой ответ», вы соглашаетесь с нашими условиями обслуживания, политикой конфиденциальности и политикой использования файлов cookie
.
«Лотерея», Ширли Джексон
Аудио доступноПослушайте этот рассказ
Аудио: Прочитано А. М. Хоумсом.
Утро 27 июня было ясным и солнечным, со свежим теплом летнего дня; цветы цвели обильно, а трава была богато зеленой. Жители деревни стали собираться на площади, между почтой и банком, около десяти часов; в некоторых городах было так много людей, что лотерея длилась два дня и должна была начаться 26 июня, но в этом селе, где было всего около трехсот человек, вся лотерея длилась всего около двух часов, так что можно было начать в десять часов утра и все еще успевать, чтобы жители деревни могли вернуться домой к обеду в полдень.
Дети, конечно, собрались первыми. Летние занятия в школе недавно закончились, и чувство свободы беспокоило большинство из них; они имели обыкновение некоторое время тихо собираться вместе, прежде чем переходить к шумной игре, и их разговоры по-прежнему были о классе и учителе, о книгах и выговорах.
Вскоре стали собираться мужчины, осматривая собственных детей, говоря о посадках и дожде, тракторах и налогах. Они стояли вместе, подальше от груды камней в углу, и их шутки были тихими, и они скорее улыбались, чем смеялись. Женщины в выцветших домашних платьях и свитерах пришли вскоре после своих мужчин. Они поприветствовали друг друга и обменялись сплетнями, направляясь к своим мужьям. Вскоре женщины, стоявшие рядом со своими мужьями, стали звать своих детей, а дети приходили неохотно, их приходилось звать четыре или пять раз.
Бобби Мартин поднырнул под цепкую руку матери и, смеясь, побежал обратно к груде камней. Отец резко заговорил, и Бобби быстро подошел и занял свое место между отцом и старшим братом.
Лотерею, как и кадриль, молодежный клуб и программу Хэллоуина, проводил мистер Саммерс, у которого было время и силы для общественной деятельности. Он был круглолицый, веселый человек и занимался угольным бизнесом, и люди жалели его, потому что у него не было детей, а его жена была негодяем. Когда он прибыл на площадь с черным деревянным ящиком, среди жителей деревни послышался ропот, и он помахал рукой и крикнул: «Сегодня немного поздно, ребята». Почтмейстер, мистер Грейвс, последовал за ним, неся табурет на трех ножках, и табурет был поставлен в центре площади, а мистер Саммерс поставил на него черный ящик. Жители деревни держались на расстоянии, оставляя место между собой и табуретом, и когда мистер Саммерс сказал: «Кто-нибудь из вас, ребята, хочет помочь мне?», перед двумя мужчинами, мистером Мартином и его старшим Сын, Бакстер, подошел и подержал коробку на табурете, пока мистер Саммерс шевелил в ней бумаги.
Первоначальные принадлежности для лотереи были давно утеряны, а черный ящик, который сейчас стоит на табурете, использовался еще до того, как родился Старик Уорнер, самый старый мужчина в городе. Мистер Саммерс часто говорил с жителями деревни о создании нового ящика, но никто не любил нарушать даже ту традицию, которую представлял черный ящик. Ходила легенда, что нынешний ящик был сделан из нескольких частей предыдущего ящика, который был построен, когда первые люди поселились здесь и построили деревню. Каждый год после лотереи мистер Саммерс снова начинал говорить о новой шкатулке, но каждый год эта тема угасала, и ничего не предпринималось. Черный ящик с каждым годом становился все более ветхим; к настоящему времени он уже не был полностью черным, но с одной стороны сильно расщепился, чтобы показать первоначальный цвет дерева, а в некоторых местах потускнел или покрылся пятнами.
Мистер Мартин и его старший сын Бакстер крепко держали черный ящик на стуле, пока мистер Саммерс тщательно не перемешал бумаги рукой.
Поскольку большая часть ритуала была забыта или отброшена, мистеру Саммерсу удалось заменить древесную стружку, которая использовалась на протяжении поколений, листками бумаги. Мистер Саммерс утверждал, что щепки были очень хороши, когда деревня была крошечной, но теперь, когда население превысило триста человек и, вероятно, будет продолжать расти, необходимо было использовать что-то, что легче вписывалось бы в деревню. черный ящик. В ночь перед лотереей мистер Саммерс и мистер Грейвс составили листочки бумаги и положили их в коробку, а затем они были доставлены в сейф угольной компании мистера Саммерса и заперты до тех пор, пока мистер Саммерс не был готов. чтобы взять его на площадь на следующее утро. В остальное время ящик убирали то в одно место, то в другое; один год она провела в сарае мистера Грейвса и еще год под ногами на почте, а иногда ее ставили на полку в бакалейной лавке Мартина и оставляли там.
Пришлось немало повозиться, прежде чем мистер Саммерс объявил лотерею открытой.
Предстояло составить списки — глав семейств, глав семейств в каждой семье, членов каждого хозяйства в каждой семье. Почтмейстер привел к присяге мистера Саммерса как должностного лица лотереи; когда-то, по воспоминаниям некоторых, был какой-то концерт, исполняемый лотерейным чиновником, небрежное, немелодичное пение, которое каждый год отбарабанивалось должным образом; одни считали, что организатор лотереи обычно стоял именно так, когда говорил или пел ее, другие считали, что он должен ходить среди людей, но много лет назад эта часть ритуала была упущена. Существовал также ритуальный салют, которым чиновник лотереи должен был пользоваться, обращаясь к каждому, кто выходил из ящика, но и он со временем изменился, до сих пор он считался необходимым только для официально говорить с каждым приближающимся лицом. Мистер Саммерс был очень хорош во всем этом; в своей чистой белой рубашке и синих джинсах, небрежно положив одну руку на черный ящик, он казался очень корректным и важным, пока бесконечно разговаривал с мистером Грейвсом и Мартинами.
Как только мистер Саммерс наконец замолчал и повернулся к собравшимся жителям деревни, миссис Хатчинсон торопливо прошла по дорожке к площади в свитере, накинутом на плечи, и скользнула на место в хвосте толпы. — Чистая забыла, какой сегодня день, — сказала она миссис Делакруа, которая стояла рядом с ней, и они обе тихонько рассмеялись. «Мне показалось, что мой старик складывает дрова, — продолжала миссис Хатчинсон, — а потом я выглянула в окно, а детей уже нет, а потом вспомнила, что сегодня двадцать седьмое, и прибежала». Она вытерла руки фартуком, и миссис Делакруа сказала: Они все еще болтают там наверху.
Миссис Хатчинсон вытянула шею, чтобы разглядеть сквозь толпу, и обнаружила своего мужа и детей, стоящих впереди. На прощание она похлопала миссис Делакруа по руке и начала пробираться сквозь толпу. Люди добродушно расступились, чтобы пропустить ее; двое или трое сказали голосами, достаточно громкими, чтобы их услышали в толпе: «Вот идет ваша миссис Хатчинсон» и «Билл, она все-таки справилась».
Миссис Хатчинсон связалась со своим мужем, и мистер Саммерс, который все ждал, весело сказал: — Думал, нам придется обойтись без тебя, Тесси. Миссис Хатчинсон сказала, ухмыляясь: «Разве ты не хочешь, чтобы я оставила посуду в раковине, а, Джо?», и тихий смех пробежал по толпе, когда люди заняли свои места после прибытия миссис Хатчинсон.
– Ну, а теперь, – рассудительно сказал мистер Саммерс, – полагаю, нам лучше начать, покончить с этим, так что мы можем вернуться к работе. Кого-нибудь здесь нет?
«Данбар», — сказали несколько человек. «Данбар, Данбар».
Мистер Саммерс сверился со своим списком. — Клайд Данбар, — сказал он. «Это верно. Он сломал ногу, не так ли? Кто рисует для него?»
— Наверное, я, — сказала женщина, и мистер Саммерс повернулся, чтобы посмотреть на нее. «Жена рисует для своего мужа, — сказал мистер Саммерс. — Разве у тебя нет взрослого мальчика, который сделал бы это за тебя, Джейни? Хотя мистер Саммерс и все остальные в деревне отлично знали ответ, формально задавать такие вопросы было обязанностью чиновника лотереи.
Мистер Саммерс с выражением вежливого интереса подождал, пока миссис Данбар ответила.
— Горацию еще нет и шестнадцати, — с сожалением сказала миссис Данбар. «Думаю, в этом году я должен заменить старика».
— Верно, — сказал мистер Саммерс. Он сделал пометку в списке, который держал в руках. Затем он спросил: «Мальчик Ватсон рисует в этом году?»
Высокий мальчик в толпе поднял руку. — Вот, — сказал он. «Я рисую для мамы и для себя». Он нервно заморгал и опустил голову, когда несколько голосов в толпе произнесли что-то вроде: «Хороший парень, Джек» и «Рад видеть, что у твоей мамы есть человек, который это сделает».
— Ну, — сказал мистер Саммерс, — думаю, это все. Старик Уорнер выжил?
— Вот, — сказал голос, и мистер Саммерс кивнул.
Толпа внезапно замолчала, когда мистер Саммерс откашлялся и посмотрел на список. — Все готово? он звонил. «Сейчас я прочитаю имена — сначала глав семейств, — а мужчины подойдут и возьмут из коробки бумагу. Держите бумагу сложенной в руке, не глядя на нее, пока все не закончат свою очередь.
Все ясно?
Люди делали это так много раз, что только наполовину слушали указания; большинство молчали, облизывая губы, не оглядываясь. Затем мистер Саммерс высоко поднял руку и сказал: «Адамс». Из толпы выделился мужчина и вышел вперед. «Привет, Стив», — сказал мистер Саммерс, а мистер Адамс сказал: «Привет, Джо». Они невесело и нервно ухмыльнулись друг другу. Затем мистер Адамс потянулся к черному ящику и вытащил сложенную бумагу. Он крепко держал ее за угол, поворачивался и торопливо возвращался на свое место в толпе, где стоял немного в стороне от своей семьи, не глядя вниз на свою руку.
— Аллен, — сказал мистер Саммерс. «Андерсон. . . . Бентам».
— Кажется, между лотереями больше нет времени, — сказала миссис Делакруа миссис Грейвс в заднем ряду. «Похоже, мы разобрались с последним только на прошлой неделе».
– Время летит быстро, – сказала миссис Грейвс.
«Кларк. . . . Делакруа».
— Вот идет мой старик, — сказала миссис Делакруа. Она затаила дыхание, пока ее муж пошел вперед.
— Данбар, — сказал мистер Саммерс, и миссис Данбар неуклонно шла к ящику, пока одна из женщин сказала: «Давай, Джейни», а другая сказала: «Вот она идет».
— Мы следующие, — сказала миссис Грейвс. Она смотрела, как мистер Грейвс подошел к ящику, серьезно поприветствовал мистера Саммерса и вынул из коробки листок бумаги. К этому времени сквозь толпу прошли мужчины, держащие в своих больших руках маленькие сложенные бумаги, нервно переворачивая их снова и снова. Миссис Данбар и двое ее сыновей стояли вместе, миссис Данбар держала листок бумаги.
«Харбурт. . . . Хатчинсон».
— Поднимайся, Билл, — сказала миссис Хатчинсон, и люди рядом с ней рассмеялись.
«Джонс».
— Говорят, — обратился мистер Адамс к стоявшему рядом с ним старику Уорнеру, — что в северной деревне говорят об отказе от лотереи.
Старик Уорнер фыркнул. — Стая сумасшедших дураков, — сказал он. «Послушай молодых людей, ничего хорошего для их . Следующее, что вы знаете, они захотят вернуться к жизни в пещерах, никто больше не работает, поживите так какое-то время.
Раньше была поговорка о том, что «лотерея в июне, кукуруза скоро станет тяжелой». Первое, что вы знаете, мы все будем есть тушеную звездчатку и желуди. Есть всегда был лотереей, — раздраженно добавил он. «Достаточно плохо видеть молодого Джо Саммерса там, наверху, шутящего со всеми».
— В некоторых местах уже отказались от лотерей, — сказала миссис Адамс.
— В и одни неприятности, — твердо сказал Старик Уорнер. «Стая юных дураков».
«Мартин». А Бобби Мартин смотрел, как его отец идет вперед. «Овердайк. . . . Перси.
— Лучше бы они поторопились, — сказала миссис Данбар своему старшему сыну. — Я бы хотел, чтобы они поторопились.
— Они почти закончили, — сказал ее сын.
«Готовься бежать, скажи папе», — сказала миссис Данбар.
Мистер Саммерс назвал свое имя, а затем шагнул вперед и вынул листок из коробки. Затем он позвонил: «Уорнер».
— Семьдесят седьмой год я участвую в лотерее, — сказал Старик Уорнер, проходя сквозь толпу.
«Семьдесят седьмой раз».
«Ватсон». Высокий мальчик неуклюже пробрался сквозь толпу. Кто-то сказал: «Не нервничай, Джек», а мистер Саммерс сказал: «Не торопись, сынок».
«Занини».
После этого последовала долгая пауза, затаившая дыхание пауза, пока мистер Саммерс, подняв свой листок бумаги в воздух, не сказал: «Хорошо, ребята». Минуту никто не шевелился, а потом все бумажки были раскрыты. Внезапно все женщины заговорили одновременно: «Кто это?», «У кого это?», «Это Данбары?», «Это Уотсоны?» Затем голоса начали говорить: «Это Хатчинсон. Это Билл», «У Билла Хатчинсона есть это».
— Скажи своему отцу, — сказала миссис Данбар своему старшему сыну.
Люди начали оглядываться, чтобы увидеть Хатчинсонов. Билл Хатчинсон стоял тихо, глядя на бумагу в руке. Внезапно Тесси Хатчинсон крикнула мистеру Саммерсу: «Вы не дали ему достаточно времени, чтобы взять любую бумагу, которую он хотел. Я видел тебя. Это было несправедливо!»
— Будь умницей, Тесси, — крикнула миссис Делакруа, и миссис Грейвс сказала: — Мы все рискнули одинаково.
— Заткнись, Тесси, — сказал Билл Хатчинсон.
«Ну, все, — сказал мистер Саммерс, — это было сделано довольно быстро, и теперь нам нужно еще немного поторопиться, чтобы успеть». Он сверился со своим следующим списком. «Билл, — сказал он, — ты рисуешь для семьи Хатчинсон. У вас есть другие семьи в Хатчинсонах?
— Это Дон и Ева, — закричала миссис Хатчинсон. «Заставьте их рискнуть!»
— Дочери рисуют вместе с семьями своих мужей, Тесси, — мягко сказал мистер Саммерс. — Ты знаешь это не хуже других.
« было нечестно », — сказала Тесси.
— Наверное, нет, Джо, — с сожалением сказал Билл Хатчинсон. «Моя дочь рисует с семьей мужа, это справедливо. И у меня нет другой семьи, кроме детей».
«Тогда, что касается рисования для семьи, это вы, — объяснил мистер Саммерс, — и что касается рисования для семьи, это тоже вы. Верно?»
— Верно, — сказал Билл Хатчинсон.
«Сколько детей, Билл?» — официально спросил мистер Саммерс.
— Три, — сказал Билл Хатчинсон. «Есть Билл-младший, Нэнси и маленький Дэйв. И Тесси, и я.
— Тогда хорошо, — сказал мистер Саммерс. — Гарри, ты вернул их билеты?
Мистер Грейвс кивнул и поднял листы бумаги. — Тогда положите их в коробку, — распорядился мистер Саммерс. «Возьми Билла и вставь».
— Я думаю, нам следует начать сначала, — сказала миссис Хатчинсон как можно тише. «Я говорю вам, что это не было ярмарка . Вы не дали ему достаточно времени для выбора. Каждое тело видело это.
Мистер Грейвс выбрал пять листков и положил их в коробку, и он бросил все бумаги, кроме тех, на землю, где ветер подхватил их и унес.
— Послушайте все, — говорила миссис Хатчинсон окружающим ее людям.
«Готов, Билл?» — спросил мистер Саммерс, и Билл Хатчинсон, бросив быстрый взгляд на жену и детей, кивнул.
– Помните, – сказал мистер Саммерс, – возьмите листочки и держите их сложенными, пока каждый человек не возьмет по одному.
Гарри, помоги маленькому Дэйву. Мистер Грейвс взял за руку маленького мальчика, который охотно подошел с ним к ложе. — Достаньте бумагу из коробки, Дэви, — сказал мистер Саммерс. Дэви сунул руку в коробку и рассмеялся. «Возьмите только одну бумагу », — сказал мистер Саммерс. — Гарри, держи это для него. Мистер Грейвс взял ребенка за руку, вынул из сжатого кулака сложенную бумагу и держал ее, пока маленький Дейв стоял рядом с ним и удивленно смотрел на него снизу вверх.
— Нэнси следующая, — сказал мистер Саммерс. Нэнси было двенадцать, и ее школьные подруги тяжело дышали, пока она шла вперед, меняла юбку и изящно доставала из коробки. «Билл-младший», — сказал мистер Саммерс, и Билли с красным лицом и огромными ногами чуть не опрокинул коробку, когда доставал газету. — Тесси, — сказал мистер Саммерс. Она с минуту колебалась, вызывающе оглядываясь по сторонам, а потом поджала губы и подошла к ящику. Она выхватила бумагу и держала ее за спиной.
— Билл, — сказал мистер Саммерс, и Билл Хатчинсон засунул руку в коробку и пошарил по ней, наконец вытащив руку с листком бумаги в ней.
В толпе было тихо. Девушка прошептала: «Надеюсь, это не Нэнси», и звук шепота достиг краев толпы.
— Раньше было не так, — ясно сказал Старик Уорнер. «Люди уже не те».
— Хорошо, — сказал мистер Саммерс. «Откройте бумаги. Гарри, открой маленький Дейв.
Мистер Грейвс открыл листок бумаги, и толпа вздохнула, когда он поднял его, и все увидели, что листок был пуст. Нэнси и Билл-младший одновременно открыли свои, и оба сияли и смеялись, поворачиваясь к толпе и держа свои листки бумаги над головами.
— Тесси, — сказал мистер Саммерс. Наступила пауза, затем мистер Саммерс посмотрел на Билла Хатчинсона, а Билл развернул свою газету и показал ее. Оно было пустым.
— Это Тесси, — сказал мистер Саммерс приглушенным голосом. — Покажи нам ее газету, Билл.
Билл Хатчинсон подошел к жене и вырвал у нее листок бумаги. На нем было черное пятно, черное пятно, которое мистер Саммерс сделал прошлой ночью тяжелым карандашом в конторе угольной компании.
Билл Хатчинсон поднял его, и толпа заволновалась.
— Хорошо, ребята, — сказал мистер Саммерс. — Давай быстро закончим.
Несмотря на то, что жители деревни забыли об этом ритуале и потеряли первоначальный черный ящик, они все же не забыли использовать камни. Куча камней, сделанная мальчиками ранее, была готова; на земле валялись камни с развевающимися обрывками бумаги, вылетевшими из коробки. Миссис Делакруа выбрала такой большой камень, что ей пришлось поднять его обеими руками, и повернулась к миссис Данбар. — Пошли, — сказала она. «Торопиться.»
У миссис Данбар в обеих руках были маленькие камни, и она сказала, задыхаясь. «Я вообще не могу бегать. Тебе придется идти вперед, а я тебя догоню».
У детей уже были камни, и кто-то дал маленькому Дэви Хатчинсону несколько камешков.
Тесси Хатчинсон уже была в центре расчищенного пространства и отчаянно протягивала руки, когда жители деревни приближались к ней. — Это несправедливо, — сказала она. Камень попал ей в голову.